«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

всякими подробностями и прикрасами. Об этом говорили все с наслаждением, с каким-то нескрываемым интересом, и, чем слух был ужасней и грязней, тем он сильнее действовал на воображение. Не помню человека, который постарался бы опровергнуть, или хотя бы смягчить страшные подробности этих сплетен. Все принималось на веру, никто не хотел этого опровергать. Говорилось открыто, что Николая Николаевича убрали, чтобы Распутин имел доступ к тайнам командования, что он добивался и раньше приезда в Ставку, но что Николай Николаевич этому противился и должен был сдаться и уйти перед страшной распутинской силой. Хотя ни при Николае Николаевиче, ни при государе Распутин ни разу в Могилеве не был, слухи все же не унимались и, огибая Ставку, называли сообщников, которыми был якобы окружен Распутин. История со временем разъяснит роль Распутина при дворе, роль, может быть, и действительно вредную, но еще вреднее были эти страшные сплетни, которые проникали всюду, колебали авторитет государя и как царя, и как главнокомандующего. К царице появилась общая ненависть. Она не видела не только любви, но и простого уважения. И если это случайно проявлялось, то ценилось и, видимо, доставляло и ей, и всей семье большую радость. Я лично видела, как царица задерживала ежедневно свой автомобиль около домика старого учителя, жившего на краю города и ожидающего у окна проезда царской семьи на прогулку. Царица и царские дочери кланялись ему как родному и улыбались, стараясь взглядами показать, как они ценят его ожидания их проезда. После службы в ставочной церкви ему посылалась просфора (просфора – богослужебный литургический хлеб. – Прим. автора) от государя, а его приемной дочери, девочке лет семи, от наследника. Иногда наследник подходил после службы к девочке и лично передавал ей просфору»[342].

В августе 1916 г. в Могилев прибыл посол Англии Д.У. Бьюкенен, чтобы вручить самодержцу знаки Большого Креста ордена Бани – одной из высших наград Британии. Он был не единственным иностранцем, прибывшим в то время в губернский центр. Что характерно, всем иностранцам нравился могилевский климат: ровные зимы и ясное, безоблачное небо летом. По их мнению, здесь можно было бы открыть прекрасный курорт. В то же время их всех без исключения удивляла бедность крестьян. В восторге от Могилевских окрестностей была и царская семья. Императрица даже присмотрела себе имение Дашковка и хотела его купить. Но владелец поместья – старый и богатый помещик Жуковский – воспротивился монаршему желанию и отказался уступить свою собственность.

При Ставке в Могилеве, как и раньше в Барановичах, присутствовали иностранные военные миссии стран – союзников России. Журналистка М.Я. Белевская считала англичан слишком высокомерными. «Вплоть до выезда Ставки в Орел, в Могилеве проживали иностранные военные представители. Кое-кого из них я знала и всех часто видела. Каждый из них был характерен в своем роде, носил отпечаток своего народа и по-своему относился к России и к русским. Военный представитель Англии, генерал Бартельс, грузный старик, мрачный и насупленный, был всегда всем недоволен. Он брюзжал, не переставая и ему все не нравилось: и гостиница, где их поместили, хотя это была лучшая в городе, и стол, хотя из Петербурга был выписан прекрасный повар, и город, и люди. Вообще все. Единственной, кажется, светлой точкой на темном горизонте могилевской жизни для него была маленькая почтовая чиновница Беленькая, и незаметная она почему-то пленила старого генерала. Он с удовольствием ездил с ней на автомобиле за город, дарил конфеты и несколько просветлялся при виде ее. С первого дня знакомства и до отъезда он собирался изучать русский язык, но так и не собрался. Его адъютанты не были столь мрачны. Наоборот, их можно было видеть целый день с кодаками на улицах, и они снимали все, что попадалось под руку: и людей, и собак, и город, и деревни. У меня создалось впечатление, что они ничем другим, кроме фотографии, и не занимаются. Один из них так же нашел свою светлую точку. Это была молоденькая евреечка, очень некрасивая, но веселая и живая, с увлечением хлопавшая вместе с ними кодаком. Эта евреечка, несмотря на протесты семьи, уехала со своим возлюбленным в Англию, и, по слухам, вышла за него там замуж. Вообще же англичане смотрели на всех остальных сверху вниз, считая себя избранным народом»[343].

Представители Сербии относились к России более восторженно. «Сербы, наоборот, были в каком-то упоении от всего русского: от русской культуры, русских просторов, русских нравов и поровну делили свою любовь между Россией и Сербией. Неудачи России их так же приводили в отчаяние, как и сербские. Сербы были убежденными монархистами и падение у нас монархии их потрясло, им не хотелось верить, что великая монархия окончательно пала. Они были до последней минуты уверены, что все изменится, и что монархия восстановится. По слухам, один из них, Жарко Мичич, желая спасти царскую семью из Екатеринбурга, поехал туда и был якобы там расстрелян большевиками. Впоследствии сербам пришлось познакомиться и с революционными деятелями, но, кроме Савинкова, которого они ставили очень высоко, они относились ко всем отрицательно. О Савинкове они неизменно твердили: „О, вы увидите, ваш Савинков выведет Россию из хаоса!“»[344].

Остальные были более умеренными: «Французов я не знала. Они как-то незаметно сидели в своей гостинице, и ни один слух о них не проникал в город. Изредка их представителя, кажется генерала Жанена, можно было видеть на вокзале. Маленький блондин, по внешности напоминающий простого русского крестьянина, так не гармонировавшей с представлением о французской нации, он скромно и тихо жил в Ставке. Итальянцы красовались. Они выходили на наши маленькие улицы со специальной целью показать себя. И, действительно, было что посмотреть. Голубые, яркие пелерины, перекинутые через плечо, красивые южные лица, важная осанка, все в них приводило провинциалов в восхищение. Они бывали в театрах, клубах, и не одно женское сердце, постаревшее за эти годы, начинает усиленно биться при воспоминании о их генерале, графе Ромей. Выделялся из всех японец Обата. К японцам вообще русские относились с любопытством. Маленький народ, которого не удалось закидать шапками, всегда вызывал в нас интерес. А Обата был типичный сын своего народа. Он весь жил Японией и ее интересами. И в Ставке его ничто не интересовало, кроме того, как всякое событие может отразиться на интересах его родины. Он не страдал за наши неудачи и не радовался нашим успехам. Он наблюдал. Помню как-то, когда пала Ковна и все мы, русские, опечаленные и притихшие, сидели по своим домам, Обата с каким-то другим офицером-японцем ходил по улицам и